Андрей был на добрых пятнадцать лет старше Артёма. Он был, вообще-то, разведчиком, и редко когда стоял в дозоре ближе пятисотого метра, да и то — командиром кордона. Вот поставили его на трёхсот пятидесятый метр, в прикрытие, а тянуло всё-таки его куда вглубь, и первым же предлогом, первой ложной тревогой воспользовался, чтобы поближе подобраться к темноте, поближе к тайне. Любил он туннель и знал его хорошо, все ответвления — до полуторатысячного метра, и куда они ведут, наизусть знал. А на станции, среди фермеров, среди работяг, коммерсантов и администрации, чувствовал он себя неуютно, ненужным что ли. Не мог он заставить себя рыхлить землицу для грибов, или, ещё хуже, пичкать этими грибами жирных свиней, стоя по колено в навозе на станционных фермах. И торговать он не мог, сроду терпеть не мог торгашей, а был он всегда солдатом, был воином, и всей душой верил, что это — единственное достойное мужчины занятие, и горд был тем, что он, Андрей, всю свою жизнь только и делал, что защищал всех этих немощных, и провонявших фермеров, и суетливых челноков, и деловых до невозможности администраторов, и детей, и женщин. Женщины тянулись к его пренебрежительной, насмешливой силе, к его полной, стопроцентной уверенности в себе, к его спокойствию за себя и за тех, кто был с ним, потому что он всегда мог защитить того, кто находился рядом. Женщины обещали ему любовь, они обещали ему уют, но он начинал чувствовать себя уютно лишь после пятидесятого метра, когда за поворотом скрывались огни станции. А они туда за ним не шли. Почему?

И вот, разгорячившись от чая, сняв свой старый чёрный берет и вытирая рукавом мокрые от пара усы, он принялся жадно допрашивать Артёма о новостях и сплетнях, принесённых из последней экспедиции на юг Артёмовым отчимом, тем самым человеком, который девятнадцать лет назад вырвал Артёма у крыс на Тимирязевской, да так и не мог бросить мальчишку, и воспитал его.

— Я-то, может быть, и слышал кое-что, но ты всё равно расскажи, Артём, жалко тебе, что ли? — настаивал Андрей, зная, что парень хочет рассказать, ему и самому интересно вспомнить ещё раз и пересказать все отчимовы истории, ведь все слушать будут с открытым ртом.

— Ну, куда они ходили, вы, наверное, знаете, — начал Артём.

— Знаю, что на юг куда-то… Они же там шибко засекреченные, ходоки ваши! — усмехнулся Андрей. — Специальные задания администрации, сам понимаешь! — подмигнул он одному из своих людей.

— Да ничего секретного в этом не было, — отмахнулся Артём. — Так, цель экспедиции у них была — разведка обстановки, сбор информации… Достоверной информации, потому что чужим челнокам, которые у нас на станции языком треплют, верить нельзя — они, может, челноки, а может, и провокаторы, дезинформацию распространяют.

— Челнокам вообще верить нельзя, — буркнул Андрей. — Корыстные они люди. Откуда ты его знаешь, — вот сегодня он твой чай продаёт Ганзе, а завтра и тебя самого со всеми потрохами кому-нибудь продаст. Они, может, тоже тут у нас информацию собирают. И нашим-то, честно говоря, я тоже не особо доверяю.

— Ну, на наших — это вы зря, Андрей Аркадьич. Наши все нормальные. Я сам почти всех знаю. Люди, как люди. Деньги только любят. Жить хотят лучше, чем другие. Стремятся к чему-то, — попытался вступиться за местных челноков Артём.

— Вот-вот. И я тебе о том же. Деньги они любят. Жить хотят лучше всех. А кто их знает, чего они там делают, когда они за станцию выходят? Можешь ты мне с уверенностью сказать, что на первой же станции их агенты чьи-нибудь не завербуют? Можешь или нет?

— Чьи агенты? Ну чьим агентам наши челноки сдались?

— Вот что, Артём! Молодой ты ещё и многого не знаешь. Слушал бы старших больше. Глядишь, дольше проживёшь.

— Ну должен же кто-то эту работу выполнять! Не было бы челноков — и куковали мы бы тут без боеприпасов, с берданками, шмаляли бы солью в чёрных, и чаёк свой попивали бы, — не отступал Артём, не смотря на Андрееву попытку осадить его.

— Ладно, ладно, экономист нашёлся… Ты поостынь. Рассказывай лучше, чего там Сухой видел. — У соседей чего? На Алексеевской? На Рижской?

— На Алексеевской? Ничего нового. Выращивают грибы свои. Да что Алексеевская? Так, хутор ведь… Говорят, — понизил Артём голос в виду секретности информации, — говорят, присоединяться к нам хотят. И Рижская, вроде, тоже не против. Там у них давление с юга растёт. Настроения пасмурные, все шепчутся о какой-то угрозе, все чего-то боятся, а чего боятся — никто не знает. То ли с той стороны линии империя какая-то растёт, то ли Ганзы опасаются, что захочет она расшириться, то ли ещё чего-то. И все эти хутора к нам жаться начинают. И Рижская, и Алексеевская.

— А чего конкретно хотят? Чего предлагают? — интересовался Андрей.

— Просят у нас объединиться в федерацию, с общей оборонной системой, границы с обеих сторон укрепить, в межстанционных туннелях — постоянное освещение, милицию, боковые туннели и коридоры завалить, дрезины пустить транспортные, телефонный кабель проложить, свободное место — под грибы… Хозяйство чтобы общее, работать помогали, если надо будет.

— А раньше где они были? Где они были раньше, когда с Ботанического Сада, с Медведково вся эта дрянь лезла? Когда чёрные нас штурмовали, где они были? — ворчал Андрей.

— Ты, Андрей, не сглазь, смотри! — вмешался Пётр Андреич. — Нет чёрных пока что — и хорошо. Только радоваться рано. Не мы их победили. Что-то у них там своё, внутреннее, вон и они и затихли. Они, может, силы пока что копят. Так что нам союз не помешает. Тем более — объединиться с соседями. И им на пользу, и нам хорошо.

— И будет у нас и свобода, и равенство, и братство! — иронизировал Андрей, загибая пальцы.

— Вам не интересно слушать, да? — обиженно спросил Артём.

— Нет, ты продолжай, Артём, продолжай. Мы с Петром это позже доспорим. Это у нас с ним вечная тема.

— Ну вот. И говорят, что главный наш, вроде, соглашается. Не имеет принципиальных возражений. Детали только надо обсудить. Скоро съезд будет. А потом — референдум.

— Как же, как же. Референдум. Народ скажет да — значит да. Народ скажет нет — значит, народ плохо подумал. Пусть народ подумает ещё раз, — всё язвил Андрей.

— Ну, Артём, а что за Рижской творится? — стараясь не обращать на того внимания, выспрашивал Пётр Андреич.

— Дальше у нас что идёт? Проспект Мира. Ну, проспект Мира — понятно. Это у нас границы Ганзы. У Ганзы, отчим говорит, с красными всё так же, мир. О войне никто и не вспоминает уже, — рассказывал Артём.

Ганзой называлось содружество станций Кольцевой линии. Эти станции, находясь на пересечении всех остальных линий, а значит и торговых путей, и объединенные между собой туннелями, почти с самого начала стали местами встречи коммерсантов со всех концов метро. Они богатели с фантастической скоростью, и вскоре, понимая, что их богатство вызывает зависть слишком у многих, приняли единственно верное решение. Они объединились. Официальным их названием было «Содружество Станций Кольцевой Линии», но в народе они звались Ганзой — кто-то однажды метко сравнил их с союзом торговых городов в средневековой Германии, словечко было звонкое, так и пристало. Ганза поначалу включала в себя лишь часть станций, объединение не произошло мгновенно. Был участок Кольцевой линии, от Киевской и до Проспекта Мира, так называемая Северная Дуга, и были с ними Курская, Таганская и Октябрьская. И были долгие переговоры, и каждый пытался для себя что-нибудь выгадать. Потом уже присоединились к Ганзе Павелецкая и Добрынинская, и сформировалась вторая Дуга, Южная. Но главная проблема, и главное препятствие к воссоединению Северной и Южной Дуг было в Сокольнической линии.

«А дело тут вот в чём, — рассказывал Артёму его отчим, — Сокольническая линия всегда была особая. Взглянешь на карту — сразу на неё внимание обращаешь. Во-первых, прямая, как стрела. Во-вторых, ярко-красного цвета на всех картах. Да и названия станций там тоже — Красносельская, Красные Ворота, Комсомольская, Библиотека им. Ленина, и Ленинские, опять же, Горы. И то ли из-за таких названий, то ли по какой-то другой причине тянуло на эту линию всех ностальгирующих по славному прошлому. И на ней особенно хорошо принялись идеи возрождения советского государства. Одна станция официально вернулась к идеалам коммунизма и социалистическому типу правления, потом — соседняя, потом — соседи с другой стороны туннеля заразились революционным оптимизмом, скинули свою администрацию, и пошло-поехало. Оставшиеся в живых ветераны, бывшие комсомольские деятели и партийные функционеры, непременный люмпен-пролетариат, — все стекались на революционные станции. Создали комитет, ответственный за распространение новой революции и коммунистических идей по всему метрополитену, под почти ленинским названием — Интерстанционал. Интерстанционал готовил отряды профессиональных революционеров и пропагандистов, и засылал всё дальше и дальше во вражий стан. В основном, обходилось малой кровью, поскольку изголодавшиеся люди на бесплодной Сокольнической линии жаждали восстановления справедливости, которая, в их понимании, кроме уравниловки и не могла принять никакой другой формы. И вся ветка, запылав с одного конца, вскоре была охвачена багровым пламенем революции.

Благодаря чудом уцелевшему метромосту через Яузу сообщение между Сокольниками и Преображенской площадью оставалось нетронутым. Сначала короткий путь по поверхности приходилось преодолеваь только по ночам и в движущихся на полной скорости дрезинах. Потом силами смертников на мосту возвели стены и крышу. Станциям возвращали старые, советские названия: Чистые Пруды снова стали Кировской, Лубянка — Дзержинской, Охотный Ряд — Проспектом Маркса. Станции с нейтральным названием ревностно переименовывали во что-нибудь идеологически более ясное: Спортивную — в Коммунистическую, Сокольники — в Сталинскую, а Преображенскую площадь, с которой всё началось — в Знамя Революции. И вот эта линия, когда-то Сокольническая, но в массах называемая красной, как принято было у москвичей все ветки между собой называть по цветам, совершенно официально стала Красной Линией.

Но дальше у них не пошло.

К тому времени, как Красная Линия уже окончательно оформилась и стала предъявлять претензии на станции с других веток, чаша терпения переполнилась. Слишком много людей помнили чётко, что такое советская власть. Слишком многие видели в агитотрядах, рассылаемых Интерстанционалом по всему метро — метастазы опухоли, грозившей уничтожить весь организм. И сколько ни обещали агитаторы и пропагандисты из Интерстанционала электрификацию всего метрополитена, утверждая, что в совокупности с советской властью это и даст коммунизм (вряд ли ленинский лозунг, бессовестно ими эксплуатируемый, был когда-либо более актуален), люди за пределами линии не соблазнялись на обещания, а интерстанционных краснобаев отлавливали и выдворяли — обратно, в Советское государство.

И тогда красное руководство определило, что пора действовать решительней. Что если оставшаяся часть метро не занимается сама по себе весёлым революционным огнём, её можно и поджечь. Соседние станции, обеспокоенные усилившейся коммунистической пропагандой и подрывной деятельностью, тоже пришли к похожему выводу. Исторический опыт ясно доказывал им, что нет лучшего переносчика коммунистической бациллы, чем штык.

И грянул гром.

Коалиция антикоммунистических станций, ведомая Ганзой, разрубленной пополам Красной Линией и жаждущей замкнуть кольцо, приняла вызов. Красные, конечно, не рассчитывали на организованное сопротивление, и переоценили собственные силы. Лёгкая победа, которой они ждали, не была видна даже на горизонте.

Война была долгой, кровопролитной и изрядно потрепала и без того немногочисленное население метро. Шла она без малого полтора года, и состояла большей частью из позиционных боёв, но с непременными партизанскими вылазками и диверсиями, с завалами туннелей, с расстрелами пленных, с несколькими случаями зверств и с той и с другой стороны. Это была настоящая война, с войсковыми операциями, окружениями и прорывами окружений, со своими подвигами, со своими полководцами, со своими героями и своими предателями. Но главной её особенностью было то, что ни одна из воюющих сторон так и не смогла сдвинуть линию фронта на сколько-нибудь значительное расстояние. Иногда, казалось, одним удавалось добиться перевеса, занять какую-нибудь смежную станцию, но противник напрягался, мобилизовал дополнительные силы — и чаша весов склонялась в обратную сторону.

А война истощала ресурсы. Война отнимала лучших людей. Война изнуряла.

И оставшиеся в живых устали от неё. Революционное руководство незаметно сменило её цели на весьма более скромные. Если вначале главной задачей революционной войны было распространение социалистической власти и коммунистических идей по всему метрополитену, то теперь уже хотели хотя бы взять под свой контроль (отбить у акул империализма) то, что почиталось у них за святую святых — станцию Площадь Революции. Во-первых, из-за её названия, во-вторых, из-за того, что она была ближе, чем любая другая станция метро, к Красной площади, к Кремлю, башни которого всё ещё были увенчаны рубиновыми звёздами, если верить немногим храбрецам, идеологически крепким до той степени, которая необходима была для безумного поступка — выбраться наверх, и посмотреть — как там Кремль. Ну и, конечно, там, на поверхности, рядом с Кремлём, и в самом центре Красной площади, находился Мавзолей. Было там тело Ленина, или его там не было — не знал никто. Даже если оно и не было своевременно захоронено, оно должно было давным-давно разложиться без необходимого ухода. Но за долгие годы советской власти Мавзолей перестал быть просто гробницей и стал чем-то самоценным, символом преемственности власти. Именно с него принимали парады великие вожди прошлого. Именно к нему более всего стремились вожди нынешние. И поговаривали, что именно со станции Площадь Революции, из служебных её помещений, шли потайные ходы — в секретные лаборатории при Мавзолее, а оттуда — и к самому гробу.

За красными оставалась станция Площадь Свердлова, бывший Охотный Ряд, укреплённая и ставшая для них плацдармом, с которого и совершались броски и атаки на Площадь Революции.

Не один крестовый поход был благославлён революционным руководством, чтобы освободить эту станцию и гробницу. Но защитники её тоже понимали, какое она имеет значение для красных, и стояли до последнего. Площадь Революции превратилась в неприступную крепость. Самые жестокие, самые кровавые бои шли именно на подступах к этой станции. Больше всего народу полегло там. Были там и свои александры матросовы, открытой грудью шедшие на пулемёты, и герои, обвязывавшиеся гранатами, чтобы взорвать себя вместе со вражеской огневой точкой, и использование — против людей! — запрещенных огнемётов… И всё тщетно. Отбивали на день, но не успевали закрепиться и погибали, и отступали на следующий, когда коалиция переходила в контр-наступление.

Всё то же, с точностью до наоборот, творилось на Библиотеке им. Ленина. Там держали оборону красные, а коалиционные силы неоднократно пытались их оттуда выбить. Станция имела для коалиции огромное стратегическое значение, потому что в случае успешного штурма позволила бы разбить Красную Линию на два участка, и потому ещё, что давала переход на три других линии сразу, и все три — такие, с которыми Красная Линия больше нигде не пересекалась. Только там. То есть, была она таким лимфоузлом, который, будучи поражён красной чумой, открыл бы ей доступ к жизненно важным органам. И чтобы это предотвратить, Библиотеку им. Ленина надо было занять, и занять любой ценой.

Но насколько безуспешными были попытки красных завладеть Площадью Революции, настолько бесплодны были и усилия коалиции выдавить тех с Библиотеки.

А народ, тем временем, уставал всё больше и больше. И уже началось дезертирство, и всё чаще были случаи братания, когда и по ту, и по другую сторону солдаты бросали оружие и шли обниматься, но в отличие от Первой Мировой, красным это на пользу не шло. Революционный запал потихоньку сходил на нет, и коммунистический энтузиазм угасал. Не лучше дела шли и у коалиции — недовольные, что им приходится постоянно дрожать за свою жизнь, люди снимались и уходили семьями с центральных станций — на окраины. Пустела и слабела Ганза. Война больно ударила по торговле, челноки искали обходные тропы, важные торговые пути опустевали и глохли…